НАТАН АЛЬТЕРМАН
В ПЕРЕВОДАХ МИРИ ЯНИКОВОЙ
Из ранних стихов:
Перечное дерево
Я умен - ты знаешь это превосходно.
Так узнай еще, насколько я сильней:
семь ночей несли луну над преисподней,
голову твою один я нес над ней.
И прохлада нас своей накрыла сенью,
и высокий час набросил свой настил,
и твое во мне исчезло отчужденье,
и уже я знал - его мне не спасти.
Если жажды я, как прежде, преисполнен,
если заглушаю памяти следы,
как мне горько знать, что ты отныне - полдень,
ну а я пока что - темной ночи дым.
Ты, увидев свет, уйти была готова,
ну а я опять не вижу ничего,
молот мой надменный разбивает снова
крепкие гранаты тела твоего.
Тут еще восстанет свет со всей вселенной,
множество ночей покой узнают здесь,
только мне нести твой образ незабвенный,
потому что я сильнее всех людей.
Дерево тебя пока что не забыло,
хоть оно не раз с тех пор уже цвело,
ароматом слезы лишь оно добыло,
от плодов же сердце плачем изошло.
Что же удивляться? Было - и пропало.
И быть может, верить мы с тобой должны:
если даже раз меж нами возникала
маленькая ложь - то в этом нет вины.
И еще пойми, что грешен я едва ли
в том, что рифмы грусть влечет из-под пера, -
если б все, как я, тебя бы воспевали,
то кого б тогда ты стала презирать?
Городской вечер
Над крышей розовый закат,
и тротуар внизу синеет,
и женщины печален взгляд:
зачем же снова вечер с нею?
И городские фонари -
как ароматно их цветенье,
весна печалится, горит
и крепко держит в опьяненье.
Тот вечер - сирота. Огнем
его мгновенье одаряет,
меж этой ночью, этим днем
он ярко вспыхнул фонарями.
Меж этим днем и между тьмой
пройдем мы синими лугами,
душе измученной, немой
там лягут травы под ногами.
Автомобиль умчится прочь,
и пассажирка обернется.
Все, что забрала эта ночь -
представим, что оно вернется.
Сегодня одинок мой путь,
я наблюдаю, тих и кроток, -
луна высовывает грудь
из-за стены домов напротив.
Сегодня вспомню налету
свои виденья-недотроги:
вот лики женщин на свету,
вот в сини тьмы их тонут ноги.
Беспечен справа я совсем,
а слева - грусти не измерить.
И я готов поверить всем,
лишь не готов себе поверить.
Я очень мал, я вниз расту,
но голова - вон там, над крышей,
и если я сейчас уйду,
конца дороги не увижу.
Заката розовеет шелк,
и синь в туннеле улиц тает.
И тот, кто до конца дошел,
тот в упованье зарыдает...
Их сборника "Звезды вовне"
* * *
Возвращается песня, что помнил едва,
и тропа возвращается тоже,
тучи в небе высоком и в каплях листва
ожидают тебя, прохожий.
И поднимется ветер, и молний огни
пробегут над твоей головою,
встретишь лань и овцу, и расскажут они,
что встречались однажды с тобою,
что пусты твои руки, далек твой постой
и не раз ты сдавался без боя
пред смеющейся женщиной, рощей густой
и ресницами влажными хвои.
Бесконечная встреча
За твои шторма - тебя я охраняю,
не поставить стены, не закрыть мне двери,
страсть моя - тебе, а мне сады сияют,
мне - одни шатанья, мне - одни потери.
Все мои стихи - ты грех им и судья ты,
и глаза мои смятение хранят,
в час, когда горят на улицах закаты,
собери в свои снопы меня.
Не проси у тех, кто ничего не дарит,
буду одиноким я в твоей стране,
и моя мольба не просьба - благодарность,
о тебе мольба, не обо мне.
До границ печали, до границ Вселенной,
по пустыне улиц, уходящих вдаль,
для твоих младенцев Бог мой повелел мне
принести изюм и принести миндаль.
Хорошо, что сердце держишь ты и помнишь,
а когда устанет - не жалей его,
пусть оно не станет лишь одной из комнат -
той, где нету звезд и нету ничего.
Там срывает месяц поцелуй случайный,
отвечает громом небосвод ему,
там уронит ветку дерево печально, -
поклонюсь ему и подниму.
Знаю, что когда тот грохот барабанный
в городах глухих, где боль и суета,
с ног меня повалит поздно или рано, -
вспыхнет меж колес улыбка та...
Красная Шапочка
В тот момент, как смахнешь ты со времени прах
как слезу - с городов и с поля, -
сразу Красная Шапочка бродит в лугах,
собирает цветы на воле.
И корова, и гусь у нее на пути,
вот и кот на тропу ступает,
как пропавшая сказка, ушедший мотив,
как улыбка, что в прошлом тает.
Предстоящее время поодаль нас ждет,
изумление попусту тонет,
и уснул себе месяц, и палец сосет,
как когда-то в отцовском лоне.
Мы молчим, и трепещет травинок строй,
вся земля в ресницах зеленых,
а зажмурься и сразу глаза раскрой -
опустилася тьма на кроны.
Луна
Есть миг рождения
в пейзаже одиноком.
Пусть небеса без птиц -
в плену своих оков,
но лунной ночью
встанет против окон
мой город, погруженный в стон сверчков.
В твоем видении ждет путника дорога
и месяц обнимает кипарис,
и ты промолвишь, обращаясь к Богу:
такое есть,
об этом можно говорить.
И дерево стоит в своих сережках,
на нас озера смотрят и молчат,
и никогда у нас не заберешь Ты
Своих забав великую печаль.
Бульвар под дождем
Причесан мой город сияньем, дождями,
всегда он красив, но смущен все равно.
С веселою дочкой пройдем площадями
средь этих вещей, возродившихся вновь.
Вот это стекло, - как прозрачно названье!
В застывших раздумьях не виден просвет.
На грани души и на этой вот грани
расходятся звуки и свет.
Вот это железо зажато тисками,
стократ оно идол, невольник стократ.
А это вот, дочка, смотри - это камень,
и камень не плачет, и камень наш брат.
Поднялись сегодня и воды, и пламя,
проходим в воротах мы и в зеркалах,
и кажется, ночь - как река между днями,
и страны сияют на двух берегах.
И кажется - утром прибудем до срока
в последний наш дом на путях без числа,
и там еще небо стоит одиноко,
и мальчик свой мяч ему в ноги послал.
Бульвар этот светом причесан, подстрижен.
Шуми же, веди разговоры ветвей!
Я с дочкой веселой - мой Бог, посмотри же! -
гуляю по улице главной Твоей.
На городе платье в застежках повсюду,
смеется железо, и камень за ним,
и щедрость навеки они не забудут
любви, обратившейся к ним.
До ночи
Не вагоны вернулись на путь свой из рельс,
не гудки паровоза звучат на пути, -
это хрупкое время рвануло скорей,
так давайте же медленней время нести.
Ведь когда же еще уловить мы должны
ускользнувшую в темень от взгляда
эту улицу, в громе ее тишины,
среди неба, лежащего рядом?
Ведь когда же еще наше сердце замрет,
уловив этот шепот - прислушайся же:
это песня, что зеркалу город поет
в проводах, среди их виражей.
Это тусклая осень средь полных корзин,
это сказка среди полыхания сини,
это ты, проходящий меж статуй, один,
в безмятежный покой погружен вместе с ними,
до тех пор, пока холод полей нас охватит,
пока стража ворота замкнет наконец,
пока ночь рядом с нами воздвигнет свой факел,
и он озарит этот город-дворец.
***
Я еще появлюсь, и взойду на порог,
протяну к тебе руки в надежде,
я еще напишу тебе множество строк,
что во мне,
что во мне, как и прежде.
Как же в бедном дому тебе грустно жилось,
погруженном в ночи в темноту!
Ну, а мне без тебя погрузиться пришлось
в эту уличную суету.
Но когда ты к руке прикоснешься рукой, -
вспыхнет все, что сознанье таит.
Меж биеньями сердца, вот этот покой -
те мгновенья покоя -
твои.
Голос
Задымилась ночь сквозь туман и стекло,
на базарной площади стихли раздоры,
и, со старой свечою, небо ушло
из нашего —
в чей-то соседний город.
Чей-то голос в пути поднялся и сник,
и услышать было дано нам,
как прекрасны слова, что остались одни —
без ответа, смысла, основы.
Так сверкают, что их не узнать извне,
управляемые лишь свободой одною,
и отступит сердце,
дрожа, к стене,
вспомнив их сияние ледяное.
Пасущая гусей
Вот шум поднялся, вот он смолк, и тишь внезапная застыла.
И снова сердце защемил земли невиданный простор.
Аллеи осени скучны, багряные и золотые,
и ветер их раздул костер.
И пуст мой дом. Его свеча дрожит на стенах, еле тлеет.
И только в книжке, что должна бы убаюкивать детей,
изображен большой козел, он одинок, он в гору лезет,
но со страниц мне улыбается пасущая гусей.
* * *
Эту ночь, что оставила здесь ты со мной,
что стояла в дверях, призывая, кружась,
что тебе мою боль посвятила давно,
что ответить могла лишь на имя одно,
эту ночь твою нам - утешать, утешать.
Угасает в ладонях касанья гроза.
Как мне дороги дни, что провел я с тобой!
Ты чужая. Чужая. Нет хода назад.
Мне осталась тебя заслонившая боль.
Затянувшийся пир не приносит покой.
Для кого этот отблеск погасшей свечи?
Где-то мебель крушат, где-то гром высоко,
улыбается там великан и молчит.
Больше нету ребенка во мне, он ушел.
Уходи же и ты из уснувших зеркал.
В этих комнатах, в мире пустом и большом,
даже смех твой себя б не узнал.
Река
Вот впустили ворота дня
весь покой вечерних небес.
Заходи. Ведь здесь, у меня,
будут рады сердечно тебе.
Не узнаешь меня. Я тих,
улыбаюсь, не помню зла,
не пытаюсь держать, схватить, -
как тогда, когда ты ушла.
И глаза мои больше не пышут огнем:
нет врага, чтоб отмщенья просить,
только имя твое - я вращаюсь на нем,
будто дверь на скрипящей оси.
Если голос мой слышишь везде,
если сумерек пьешь ты чай, -
из соломы шляпку надень,
в мою дверь постучись невзначай.
Я собрал всех сирот - и не плачут они,
и сияет мой свет для бродяг и бездомных.
Если выйдешь гулять, на мой берег взгляни, -
нет реки, мне молчаньем подобной.
Ведь тропинка бежит к своей цели вдали,
в тишине проснуться буря стремится.
Посмотри - эта туча, у края земли,
стоит
и тихо клубится.
* * *
И вот деревья, их тихий ропот,
кружение воздуха над дорогой.
Я не хочу
писать эти строки -
хочу их сердце потрогать.
Лишь воду и хлеб хотел бы собрать я,
когда ступлю на дорогу эту,
которая выведет к старшим братьям
на поле Отца - простору и свету.
На долгом пути
В поле вечером свет золотой,
колокольчики зазвучали,
и колодцев зеленых покой
мой простор и путь отмечает,
и в росе деревья лежат
и блестят стеклом и металлом.
Не устану смотреть, не устану дышать,
и умру, но идти не устану.
Песня
Вечер свернул
к горам, невесом.
Святость заполнила час потери.
Женщина вышла из двери, как сон,
песня ее упала у двери.
У края небес кипариса листва,
на песню никто не ответит,
и мир собрался в этих словах:
поле, простор и ветер.
Роще
Этот день нам чужой,
он наивный и ясный,
нет подобья его глазам.
Наши души трепещут на грани пространства,
наши годы отходят назад.
Проведу этот день по несжатому полю,
и в местах, где трава, где деревья стоят,
укажу ему рощу в зеленом покое:
посмотри, вот невеста твоя.
Подари ей кольцо, если есть желанье,
ну а хочешь - земляничный букет.
В эти дни суда, в эти дни познанья -
сохрани чистоту
и свет.
Они одни
Целый город в небесной мелодии, всюду разлитой,
как же мне перейти через этот поток тишины?
Из горящих сетей золотых вырываются плиты,
небеса и холодная вечность на грани видны.
Пониманье прозрачно, и тишь далека и жестока,
даже флейта пастушья не сможет долины достичь,
только смеху и плачу подвластна такая дорога,
что без боя падут на пути.
Из сборника "Голубиный город"
Ночь привала
Ночь остановки, смеха, ругани и боли,
ночь, что возникла в суете, и вот она:
как будто город возведен на поле боя,
стоянка воинов, которая должна
и кровь пролить, и стать защитою для нас.
Город возводится во тьме своей, в мерцанье,
в четкой работе, в исступлении труда.
Ночь остановки. Ночи лик, ее дыханье,
и не достигнуть в ней предела никогда,
и тьма свернется, и взойдет над ней звезда.
Лица ребят, что чинят то и чинят это,
лицо ли повара, насмешника ли лик,
то лик насмешки - желтизна на фоне лета,
она на ящике сидит себе в пыли,
и неба таз над головой ее разлит.
И видит вахта - между морем и холмами
вдруг расстилается пред ней войны пейзаж, -
цыганский быт, с его веревками, ножами,
с свободой странствий, со внезапностью - мираж,
где в наготе своей представлен антураж,
где открывается внезапное пространство
для одиночества в толпе, для суеты,
и утверждается, и строится в нем братство
между людьми, и создаются в нем щиты,
и разрушаются торгашества мосты.
В нем только времени напев, и не прорвется
в него поэзии возвышенная трель,
в нем только песня этой ночи всюду льется,
она не вечна, но она как акварель,
как ярких красок крик, что издает свирель.
Из выступленья командира перед боем
меж нашим бременем и долгом выйдет связь,
и он с любви начнет, конечно же, с любовью,
без выкрутас и за высоким не гонясь,
спокойным голосом и прозы не боясь.
Ночь остановки, песен, неба, ночь привала,
ночь торопливости и пара из котла,
ночь, что простерла дух волшебный, небывалый
в бессонном братстве, в единенье ремесла, -
на всю бригаду и на каждого сошла.
Идет война, в ней образ этих всех явлений
запечатлеется, мотив уйдет блуждать,
еще не раз затянет душу поколенья.
На этом поле, что цветет опять -
не о войне - о братстве вспоминать.
И это все сплетет война, все вместе это,
все растворится в той ночи, в любви, в весне,
из тех холмов, из тех ручьев и из рассвета,
едва поднявшись, превратится в плач и гнев
тех, кто стрелял, и кто погиб на той войне.
Семьдесят ликов
Народ расположился по холмам
и по равнинам. Свет свой простирают
туда его огни - ты видишь там,
как ликов его семьдесят играют,
все семьдесят - по качествам, словам,
везде, где Ашкеназ и Наараим.
Единый Бог, его создавший, - Он
в семидесяти ликах отражен.
На сложность их законов посмотри,
на разделенье, на вражду и горе,
отметь, как отделен от крика крик
и смех от смеха. Меж горой и морем -
все сшито красной нитью, но внутри -
разъединье. В страхе, в гневе, в споре
и в удивлении глядят они,
как тщится их судьба соединить.
Из всех традиций и из всех веков,
чужих раздумий и чужих наречий —
чужих царей они несли закон
из дальних странствий и противоречий,
и меч чужих расцветок, языков,
одежд — еврейский облик изувечил.
И свадьба чужда свадьбе, смеху — смех,
одно лишь одиночество — для всех.
Чужая песни - песнь, узор ковров -
и тот у них друг другу неизвестный,
меж плачами у них - глубокий ров,
меж шутками у них - зияет бездна,
повсюду стройка, но среди дворов
по-прежнему разрывы повсеместны,
и тот народ, что превозмог чужих,
отворотиться от себя спешит.
Ведь семьдесят изгнаний и племен
против него встают. Едва задремлет -
его разбудит шорох их знамен,
поскольку снам его народы внемлют,
несет печать семидесяти он
гонений, что в семидесяти землях.
И семьдесят обличий, - кровь и гнев, -
из облика его глядят вовне.
Стихи о суете
Не забуду, мой друг, никогда не забуду,
как меня по горам и долинам тащил,
как не сдал меня смерти, что рыщет повсюду,
обнимал меня так, будто жизнь охватил.
Вот и ночь наступила, — покинь же меня ты,
вот и ночь — так беги и оставь же меня,
потому что ударами сердце объято,
потому что не видеть мне нового дня.
Но прошу: если время настанет покоя
и придешь ты в мой дом, что ты скажешь? Вот так:
занимался он в жизни одной чепухою,
но зато умирать — оказался мастак.
До рассвета, мой друг, мне не видеть покоя,
до рассвета тебя не забыть мне никак.
Древний мотив
Если ночью заплачешь порою -
я зажгу тебе пламя веселья.
Если вдруг ты замерзнешь - накрою,
ну а мне станет камень постелью.
Пригласишь ты на танец жаркий -
на последней струне спою я,
а не хватит тебе подарка -
жизнь и смерть свою отдаю я.
А захочешь вина - я сразу
выйду из дому и ослепну,
и продам свои оба глаза,
и добуду вина и хлеба.
Но а если вдруг обнаружу -
без меня ты пируешь где-то,
моя ревность дом твой разрушит,
подойдет и сожжет без следа...
Из сборника "Летнее празднество"
Охранная песня
Храни себя и свою душу сохрани,
и пусть беда тебя ни разу не заденет,
храни от камня, от стрелы, от западни,
от разрушенья, от ножа, от нападений,
храни от пламени себя, от полыньи,
храни от дыма, от небес и от видений,
от ожиданья и соблазна вместе с ним,
от пожирающих огней и наводнений,
и не рискуй ты даже волосом одним,
своею кожей и душою вместе с нею.
Вот темный город, где забыл себя народ,
и где не знают друг о друге ничего,
но в переулках закружит круговорот
в тот теплый вечер всех гуляк до одного,
и облака к морской волне бегут вперед,
а там закат простится с миром и уйдет,
и вьются флаги там, и новый разговор,
и каждый хлеб протянет и вино нальет.
Вот летний вечер подступает к нам теперь,
он стар как мир, и столько света, блага в нем,
и он для милостей пришел, не для потерь
и не для страха, для вины, игры с огнем, -
пришел он с запахом еды, закрыта дверь,
и будет лампа нам светить, пока заснем, -
лишь летний вечер подступает к нам теперь,
лишь летний вечер, что пришел не для потерь.
Сейчас на улице собрание теней,
не видно птиц, зато, когда была зима,
их свистом полон был черед холодных дней,
и нам казалось, что бульвар сошел с ума,
а ныне тишь, и ни единой птицы в ней,
лишь только отблеск электрических огней.
Приходит тьма, вся в озарении реклам,
вся в озареньи букв и в озареньи лиц,
но за железною оградой - видишь, там -
стенанья моря, как будто возгласы больниц,
Приходит тьма, вся в озарении реклам,
приходит тьма, как электрический бедлам.
Храни души своей уставшей полноту,
и пусть беда тебя ни разу не заденет,
свой каждый волос, свою кожу, красоту,
и доброту свою храни от нападений.
Но ветер руку протянул свою снаружи
и в темноте себе окно открыть сумел.
Скажи, зачем твой смех сейчас похож на ужас,
и так похоже онемение на смех?
Скажи, скажи, зачем же ужас остается?
Зачем потоки вод, пожар невдалеке?
И жизнь твоя, твоя душа - зачем же бьется,
как будто раненая ласточка в руке?
Скажи, откуда эта дрожь? И так темно,
и ищет ласточка плененная окно.
Скажи, о чем и почему ты тихо плачешь,
скажи, откуда, ну, откуда ты взяла,
что нужно в жизни все понять, и не иначе,
а не всего лишь отделить добро от зла?
Скажи, откуда это? Кто тебе внушил,
и кто секрет раскрыл, и сил тебя лишил?
Вокруг угрозы, и бессчетны их ряды,
они стеною окружают, только все ж
совсем не их, совсем не их боишься ты, -
а той, что вздрагивает тут от темноты
и от шагов - своей души, - ее зовешь,
ее боишься, этой нежной чистоты,
своей души, той, что вонзает в сердце нож.
Храни себя и свое сердце от невзгод,
пусть не коснутся никогда тебя угрозы,
возможно, счастье есть в тебе, и это мед,
тот теплый мед, который - кровь, который - слезы,
который тьмой накроет, тяжестью сожмет.
А вот и вечер, и его прекрасней нету,
а вот и вечер заменил собою небо.
Храни себя, поскольку вечер полон тайны,
и мы не знаем, что скрывается за ним,
и эти ветры - ведь, конечно, не случайно
плеча коснулись, бессловесные, они.
Под светом лунным, электрическим, бескрайним -
храни себя и свою душу сохрани.
Из колонки «Тель-авивские зарисовки» в газете «Давар»
***
Вот день угас.
Закат над крышей.
В вечерний час
шагов не слышно.
И берег желт,
и синий ветер,
и день ушел,
роняя вечер.
Морская даль,
дома напротив,
ветра всегда
меня укроют.
Что я забыл?
что мне оставить?
Ведь можно быть
сентиментальным.
Себе сказать:
тоска напрасна,
ведь день опять
уйдет безгласно,
придет с утра —
и канет в бездну,
как будто странник
неизвестный.
И все, что ныне
закипает —
оно остынет
и растает.
Угасший свет,
закат над крышей,
и человек
пройдет неслышно.
Из колонки "Регаим" в газете "Гаарец"
Не нарушая покой
Печальною песнею город заплакал,
печальная плачет Луна.
Стоит у прилавка старушка с собакой,
торгует печеньем она.
Уж вечер, и дети сложили игрушки,
читают им сказки, приходит покой.
Стоит у прилавка седая старушка,
общественный не нарушая покой.
А город толпою веселой запружен
до самого моря, шумит и поет.
И мы поглощаем домашний свой ужин.
Быть может, собаке печенье пойдет?
Печенья старушки никто не желает,
и сказки не просит у ней никакой.
Собака скулит и тихонечко лает,
общественный не нарушая покой.
Декабрь
Запах осени морской,
сок апельсина золотой,
и дождик кисло-сладкий тот
тебя на улицу влечет -
идти и просто так вдыхать
тот сине-розовый закат.
Заката тонкий аромат,
утихнет дождь, придет закат,
Гвадарквивир бежит, ревет,
автобус улицей плывет.
Встань, прогуляйся и пойми,
насколько чуден этот мир.
Вот фонаря бледнеет луч,
и синеглазы лики туч,
и что-то странное на миг
внезапно в сердце защемит,
и будет жать и бередить,
и будет рваться из груди.
Декабрь, ты будто вечно пьян,
дождем и светом обуян,
и ты исполнен скрытых сил,
чтоб летний выдержать хамсин,
и ты лишь знаешь, как вернуть
на этот Холм Весны - весну.
Из "Седьмой колонки" в газете "Давар"
Из всех народов
Не содрогнулся мир от плача детей,
что у плахи стоят гурьбою,
оттого, что лишь нас Ты любил и хотел,
и что избраны мы Тобою.
Оттого, что лишь нас Ты избрал навсегда -
из британцев, чехов, поляков, -
только наших детей постигает беда,
наших умных детей пригоняют туда, -
и они, понимая - их кровь, как вода, -
просят мать отвернуться, не плакать.
И когда воцарялася смерть день и ночь,
Папа Римский в дворце оставался своем,
и не вышел оттуда на улицу, прочь,
чтобы только взглянуть на погром,
постоять только день возле адских дверей,
где, как агнец, стоит среди стаи зверей
неизвестный
ребенок
еврей.
Вы спасали полотна от бомб и ножей,
вы спасали скульптуры из плена,
а тем временем варвары головы жертв
разбивали о камни и стены.
Их глаза просили лишь об одном -
чтобы матери не смотрели,
ведь солдаты они и бойцы давно,
только вырасти не успели.
Говорили глаза их в своей прямоте:
Бог отцов наших, знали мы точно -
только нас Ты хотел из всех детей,
только нас Ты избрал нарочно,
только нас Ты избрал из всех детей,
чтоб убить пред высоким Троном,
и в кувшины собрал Ты кровь из горстей -
кто еще, без Тебя, ее тронет?
Собери ее вместе и не расплещи,
ощути ее благоуханье.
Ну а после - с убийц нашу кровь взыщи,
и с стоявших рядом в молчанье.
Ответ итальянскому капитану
Облака собираются над головой,
но победою день наш отмечен!
Так давай, капитан, мы поднимем с тобой
наш бокал за грядущую встречу.
Этот путь наш секретный лежит между скал,
и навряд ли описан он в книгах,
и на картах покуда его не сыскать,
только станет тот путь знаменитым.
Будет в песнях воспет - на воде, на земле -
этот флот устаревший и шаткий,
и тебе капитаны больших кораблей
позавидовать только решатся.
Труд ребят наших скрыт в этих темных ночах,
только будет он благословенным,
ты же видел - народ свой несли на плечах
эти парни к земле вожделенной.
Так давай же мы выпьем за тьму впереди,
за опасность, за труд безрассудный,
и конечно же, выпьем за тех, кто в пути
на борту одинокого судна,
и за тех, кто без компаса на корабле
пролагает дорогу отважно
через бурное море к далекой земле,
где за ними охотится каждый.
И о них будут тоже слагаться стихи,
их сражение будет воспето,
помнят небо и море на грани стихий
их корабль, пробитый торпедой.
Облака собираются над головой,
но победою день наш отмечен!
Так давай, капитан, мы поднимем с тобой
наш бокал за грядущую встречу.
Ты однажды в таверне забьешься во мрак
и бутылкою душу согреешь,
улыбнешься, наверно, и сплюнешь табак,
и промолвишь: "Ведь все мы стареем!
Да, я многое видел на этой земле,
только помню - о, Санта Мария! -
как промокли насквозь этой ночью во мгле
мы у берега той Нагарии".
Мы расскажем, как путь преградили беде,
распахнулись врата, слава Богу, -
ведь ватага парней появилась в воде,
что пришла беглецам на подмогу.
Ты тогда усмехнешься: "Ведь нас не возьмешь,
ни радар не поможет, ни катер!"
И ругательство по-итальянски ввернешь,
и смятение пьяниц охватит.
Это то, что с тобою нас ждет впереди.
Так давай же - за труд безрассудный,
и конечно, за тех, кто доныне в пути
на борту одинокого судна.
Серебряный поднос
Покраснеет пылающий взор небосвода,
постепенно растают границы в дыму.
Станет тихо. Разбитое сердце народа
встретит чудо, что нету подобья ему.
Будет праздник, что ужас влечет за собою,
встанет строем народ против полной луны,
и тогда к нему выйдут из ужаса боя
те солдаты - те дочери их и сыны.
Не отмылись от битв и одежд не сменили, -
парень с девушкой молча пройдут пред толпой,
тяжелы их ботинки, покрытые пылью,
их опутала тьма и последний их бой.
Бесконечно юны, бесконечно устали
и покрыты росой, что повсюду лежит,
вот они подошли и пред всеми предстали,
и не ясно - на лицах их смерть или жизнь.
"Вы откуда?" - народ зачаровано спросит,
и ответят те двое на этот вопрос:
"На серебряном вы получили подносе
государство еврейское. Мы - тот поднос".
И, ответив, падут, и расстают в тени.
Дальше - в книгах святых вы прочтете о них.
Песни из театральных постановок
Звонок нажимаешь два раза...
За швейной машинкою горблюсь,
и море шумит до утра.
Стоит предо мною твой образ,
как будто ты был здесь вчера.
О, как мы с тобою смеялись,
как кудри вились на лету,
весенние дни настоялись
на запахе яблонь в цвету.
Пришел бы ты вечером, право,
пошли б прогуляться уже, -
дом два на Галиль и направо,
я здесь, на втором этаже.
Звонок нажимаешь два раза
и после немножечко ждешь,
и дверь раскрывается сразу,
и сразу меня ты найдешь,
два раза звонок нажимаешь,
и шепчешь, встречая мой взгляд:
"Я просто зашел, понимаешь, -
я просто тут рядом гулял..."
Так прежде оно и бывало,
до этого самого дня -
слова, как мечом, разбивали,
слова твои били меня.
Я молча лишь слезы глотала,
твой голос сбивал меня с ног,
когда ж ты ушел, услыхала
внезапно у двери звонок.
Секунду всего задержалась,
всего лишь мгновенье, прости...
Зачем же, зачем убежал ты?
Зачем поспешил ты уйти?
Звонок нажимаешь два раза
и после немножечко ждешь,
и дверь раскрывается сразу,
и сразу меня ты найдешь,
два раза звонок нажимаешь,
и шепчешь, встречая мой взгляд:
"Я просто зашел, понимаешь, -
я просто тут рядом гулял..."
За швейной машинкою горблюсь,
и море шумит до утра.
Стоит предо мною твой образ,
как будто ты был здесь вчера.
И если однажды случайно
ты будешь здесь недалеко,
то в доме моем, обещаю,
ты радость найдешь и покой.
Войди, будто все, как в начале,
как будто ничто не стряслось,
не надо вины и печали,
не надо прощенья и слез.
Звонок нажимаешь два раза
и после немножечко ждешь,
и дверь раскрывается сразу,
и сразу меня ты найдешь,
два раза звонок нажимаешь,
и шепчешь, встречая мой взгляд:
"Я просто зашел, понимаешь, -
я просто тут рядом гулял..."
Анемоны
Закат коснулся гор, в огне вершины,
и прошлое явилось, как во сне:
вот девочка спустилася в долину,
корзина анемонов рядом с ней.
С лукошком, что заполнено цветами,
по мокрой тропке, тронутой росой,
она бежит, бежит скорее к маме:
"Смотри, что я тебе несу с собой!"
И это все
навечно тут,
где анемоны мои красные растут,
и будет так
извечно тут,
где анемоны мои свежие цветут.
Закат в горах горит и догорает,
но снова анемоны расцветают.
Возникнет и утихнет шторм на склонах,
но снова оживут здесь анемоны.
И это все
навечно тут,
где анемоны мои красные растут,
и будет так
извечно тут,
где анемоны мои свежие цветут.
Прошли года, и вновь закат пылает,
и девочка с избранником своим
в долину ту же самую сбегает,
и анемоны кланяются им.
Он руки к ней протягивает нежно,
она свежа, как росы, весела,
и между поцелуев шепчет спешно:
"Смотри, что я в корзинку собрала!"
И это все
навечно тут,
где анемоны мои красные растут,
и будет так
извечно тут,
где анемоны мои свежие цветут.
Пусть клятвы о любви уходят в Лету,
но анемоны - знак к началу лета,
поскольку клятвы - легкие, как ветер,
но будут жить цветы на этом свете.
И это все
навечно тут,
где анемоны мои красные растут,
и будет так
извечно тут,
где анемоны мои свежие цветут.
Прошли года, закат задел вершины,
и старость замаячила вдали,
а внучка направляется в долину,
в которой анемоны расцвели.
С корзинкой пробежит она сквозь росы:
"Смотри, смотри, что я несу тебе!"
И улыбнется бабушка сквозь слезы,
припомнив позабытый тот припев:
И это все
навечно тут,
где анемоны мои красные растут,
и будет так
извечно тут,
где анемоны мои свежие цветут.
Проходят поколенья чередою,
свое цветенье унося с собою,
и счастлив тот, кто средь скалистых склонов
хоть раз увидел поле анемонов.
И это все
навечно тут,
где анемоны мои красные растут,
и будет так
извечно тут,
где анемоны мои свежие цветут.
Ночью, ночью
Ночью, ночью поднимется ветер,
ночью шелестом кроны ответят,
ночью, ночью звезды поют,
спи, гаси же свечку свою.
Ночью, ночью, вот ты уснула,
ночью видишь тропку лесную,
ночью видишь тропку во сне,
и три всадника едут по ней.
Ночью первый от стрел погибает,
ночью меч второго сражает,
ночью третий ушел от судьбы,
только имя твое он забыл.
Ночью, ночью усилится ветер,
ночью шелестом кроны ответят,
ночью ты лишь смотришь в окно,
спи, тропа опустела давно…
Песня трех ответов
Он сказал: "Если будешь со мной,
то не будешь в шелка ты одета,
будет горько..." - "Ну что же, родной,
как нибудь, я согласна на это.
Стану жить средь тряпья и золы,
засияют шелка из тряпья,
отмывая чужие полы,
буду все же царицею я.
Обо всем, что захочешь, проси,
все с улыбкою сделаю, милый,
и на это достанет мне сил,
никогда не закончатся силы".
Он сказал: "Ну а если, скажи,
вдруг тебе изменю я случайно,
то меня из объятий чужих
будешь долгими ждать ты ночами?"
И сказала с улыбкой в глазах:
"Нужно ждать и не плакать? Ну что ж,
лишь бы знать, что вернешься назад,
лишь бы знать, что опять ты придешь.
Обо всем, что захочешь, проси,
все с улыбкою сделаю, милый,
и на это достанет мне сил,
никогда не закончатся силы".
Он сказал: "Ну а если тогда
прикажу от меня я убраться,
и оставить мой дом навсегда,
и меня позабыть постараться?"
Помолчала секунду она,
сквозь улыбку светилася грусть:
"Если скажешь - уйти я должна, -
я уйду и к тебе не вернусь.
Лишь одно не смогу никогда,
лишь одно ты не требуй, милый:
позабыть тебя навсегда -
мне на это не хватит силы".
Два стихотворения Натана Альтермана в переводах Леи Гольдберг:
Летняя ночь
Рассвет после бури